«Мы все учились понемногу, чему-нибудь и как-нибудь» — крылатые слова из «Евгения Онегина» можно отнести и ко всей российской системе просвещения тех времен, и к героям романа в стихах.
Татьяна Ларина с детства учила французский, изъяснялась на нем куда лучше, чем на русском родном, которого и не знала бы, если бы не сказки и «страшные рассказы» ее няни. Модные романы стали для Тани и учебником, и камертоном жизни. Даже путь к душе и сердцу Онегина она запоздало ищет в его библиотеке.
Ленский, как известно, учился в Германии. Вернулся с кудрями до плеч, мечтами о свободе и воле, о которых говорил пылко и восторженно. Полюбил Канта. Стал поэтом. Хотя вряд ли именно это было написано в полученном Ленским дипломе Гёттингенского университета.
Онегин был обычным дворянским недорослем: его воспитанием и домашним образованием занимались Madame и Monsieur, в науках они точно сильны не были. Повзрослев, Онегин ненадолго увлекся экономикой; не отличая ямба от хорея, мог блеснуть эпиграммой — так называли не только поэтическую сатиру, но и любую остроту; а его познаний в латыни хватало, чтобы разбирать эпиграфы — надписи на могильных камнях.
Над таким просвещением с его плодами и приступами образованности Пушкин иронизировал — в письмах и статьях, ратуя за настоящее просвещение народа.
Свое же, полученное в Царскосельском Лицее, образование и «узы строгие наук» как таковые Пушкин ценил. Наука укрощает нравы, писал он в «Стансах». Совет: «Учись, мой сын: наука сокращает Нам опыты быстротекущей жизни», — вложил в уста царя Бориса в «Годунове». Всю жизнь старался, как сам писал, «в просвещении стать с веком наравне». Но и «науки страсти нежной» поэт был не чужд.
И все же «первой», то есть главной, Пушкин считал «науку чтить самого себя». Тут он, безусловно, был достоин высших научных степеней.