Табула шестнадцатая. Сначала я буду говорить
Выпуск 16
В соответствии с требованиями РАО нельзя ставить на паузу и перематывать записи программ.
Профессор и юная прелестница на экзамене по инструментовке. Вопрос самый простой и общеизвестный:
— Сколько в оркестре скрипок?
— Одна.
— Неужели одна?
— Ну, две.
— А тарелок тогда сколько?
— О, очень много…
Это не анекдот. Это рассказ Римского-Корсакова, о котором поведали дети композитора. Почти 40 лет их отец преподавал в Петербургской консерватории инструментовку, композицию, вёл оркестровый класс и столько всего наслушался за эти годы! Через его руки прошли сотни, а может, и тысячи учеников. Гречанинов, Мясковский, Черепнин по-разному вспоминали о гуру: кто с благодарностью, а кто и с обидой.
Суров был Николай Андреевич, ох, суров… Высокий прямой старик с худым морщинистым лицом, седой бородой-лопатой и круглыми очками входил в класс и трубил басом: «Сначала я буду говорить, а вы будете слушать. Потом я буду меньше говорить, а вы начнёте работать. И, наконец, я совсем не буду говорить, а вы будете работать». Объяснял ясно и просто: «Трубы любят октавы, а валторны — терции», и желающих поучиться собиралась полная аудитория.
Пробиться «к телу» было непросто. Те, кто приносил партитуры, записанные карандашом, сразу же отметались: «Не желаю из-за вас слепнуть, пишите чернилами». Лентяев гуру не терпел, выгнал даже любимца Лядова. Но Аренскому, адепту Бахуса, поставил за диплом отлично: хоть и нерадив был, да уж больно талантлив — с лёгкостью писал он фуги, которые самому мэтру давались когда-то непросто.
Парадокс, но Римский-Корсаков уже был профессором консерватории, уже сочинил «Псковитянку», а базовых знаний не имел. Он учил и учился одновременно, «догоняя самого себя в роли композитора и преподавателя». А когда догнал и перегнал, когда написал учебник по гармонии и работал над пособием по оркестровке, время поменялось — наступила эпоха Серёжи Прокофьева. Для юного гения классика была «отстоем», и отношения у них не сложились.
А вот Стравинскому повезло больше. Он брал у мэтра частные уроки, был вхож в его дом, подружился с семьёй и даже влюбился в дочь хозяина, но так и не занял место зятя и главного ученика. Смертельную обиду увёз в Америку и вынес там приговор мэтру и всей композиторской школе, которую тот создал: «Ненавистный петербургский академизм».
Давно нет Стравинского. Учеников у него не было, эпигонов не осталось, а Питерская школа живёт и здравствует. Как и консерватория, которая носит имя Николая Андреевича Римского-Корсакова. Сурового человека с добрым сердцем.
