Восьмая симфония Шостаковича

Одно из важнейших филармонических событий состоялось 4 ноября 1943 года в Большом зале консерватории. Это была премьера Восьмой симфонии Дмитрия Шостаковича.

К концу весны 1943 года Шостакович вернулся в Москву. Уже в июле начал сочинять Восьмую симфонию. Работа продолжалась в Доме творчества Иваново, созданном на базе птицеводческого совхоза. В рабочем кабинете, устроенном в помещении бывшего курятника, была очень быстро написана большая часть произведения. Всего работа заняла немногим более двух месяцев. В начале сентября в Москву из Новосибирска приехал Евгений Мравинский — дирижер, которому Шостакович доверял больше других. Евгений Александрович работал с родным для Шостаковича коллективом — оркестром Ленинградской филармонии, именно Мравинский впервые исполнил его Пятую и Шестую симфонии. К тому же, дирижер был в непосредственном контакте с выдающимся музыковедом Иваном Ивановичем Соллертинским, который как никто другой понимал Шостаковича. Композитор показал ему свою Восьмую симфонию, и Мравинский загорелся мыслью немедленно исполнить ее. Для этого он вернулся в столицу в конце октября. Начались репетиции. Шостакович был доволен безукоризненной работой дирижера с оркестром. Свою Восьмую он по­святил Мравинскому.

А вот как о репетициях Восьмой говорил Мравинский:

«Вспоминаю такой случай. В первой части незадолго до генеральной кульминации есть эпизод, в котором английский рожок забирается довольно высоко, во вторую октаву. Рожок здесь дублируется гобоями и виолончелями и почти неразличим в общем звучании оркестра. Учитывая это, исполнитель сыграл на репетиции свою партию октавой ниже, чтобы поберечь губы перед большим ответственным соло, которое следует сразу за кульминацией. Услышать английский рожок в мощном звучании оркестра и обнаружить маленькую хитрость исполнителя было почти невозможно. Я, признаться, не заметил ее. Но вдруг за моей спиной из партера раздался голос Шостаковича: „Почему английский рожок играет октавой ниже?“ Мы все обомлели. Оркестр остановился и после секунды молчания разразился аплодисментами».

В ситуации с московским оркестром была дополнительная интрига, о ней Шостакович писал Соллертинскому еще весной: обсуждалась возможность назначить Соллертинского художественным руководителем Госоркестра, а Мравинского его главным дирижером. Эти планы не осуществились, что, впрочем, никак не повлияло на московскую премьеру Восьмой симфонии.

За несколько дней до премьеры Шостакович в печати заявил, что симфония отражает его хорошее творческое состояние, которое связано с радостными вестями о победах Красной армии. Он писал: «Это мое новое сочинение является своеобразной попыткой заглянуть в будущее, в послевоенную эпоху. Идейно-философскую концепцию я могу выразить очень кратко, всего двумя словами: жизнь прекрасна. Все темное, мрачное сгинет, уйдет, восторжествует прекрасное».

Но все оказалось гораздо сложнее. Восьмая симфония стала кульминацией трагического начала в творчестве Шос­таковича. Она беспощадна в своей правдивости, эмоции раскалены до предела. Мрачные образы и суровый колорит преобладают. Каждая из пяти частей глубоко трагична: страдание и мучительные вопросы в первой части, зловещий марш во второй, бесчеловечное движение чудовищной машины уничтожения — в третьей части, знаменитой токкате, голос боли гнева в пассакалии и только в финале — постепенное хрупкое просветление.

Когда спустя много лет после премьеры Мравинского спрашивали о трудностях восприятия Восьмой симфонии, он признавался:

«Есть музыка, которая меня врачует, исцеляет. Таков Брукнер… Шостакович доставлял много мучений, так как заставлял вызывать к жизни вещи, которые не всегда радуют».

Приняли симфонию неоднозначно. Музыканты между собой упрекали автора в чрезмерной сложности (и эти разговоры доходили до композитора). Слушатели ждали оптимистического финала. Ожидания не оправдались. В марте 1944 симфонию раскритиковали на Пленуме композиторов, а после знаменитого постановления Жданова в 1948 году, «Сталинградская симфония» (такое название ей дали власти) не исполнялась восемь лет. Впервые после перерыва она прозвучала в октябре 1956 года в исполнении Московского филармонического оркестра под управлением Самуила Самосуда.