«Записки покойного Белкина»

Среди других спектаклей, вышедших к недавнему пушкинскому юбилею, спектакль Камы Гинкаса — один из самых долгожданных. Понятно — почему: один из мэтров российского театра интересовался Пушкиным и ставил спектакли «о нём» и «по нему» и к 200-летию со дня рождения поэта, и даже раньше того, — собственно, спектакль Камы Гинкаса «Пушкин и Натали», вышедший в 1979 году, открыл сперва Ленинграду, а потом и Москве актёра Виктора Гвоздицкого.

«Записки покойного Белкина» — так называется эта новая работа Гинкаса — обозначен как «спектакль по Пушкину и о Пушкине», то есть в каком-то смысле, и в том числе имея в виду уважаемый возраст режиссёра, обобщает прежде им выношенное «по Пушкину» и о нём самом.

Гинкас берёт в спектакль две повести из пяти, «Метель» и «Выстрел», последние две по времени их написания осенью 1830-го, в ту самую Болдинскую осень, когда Пушкин оказался заперт в нижегородском имении из-за объявленного холерного карантина.

На сцене, оформленной сценографом Марией Утробиной, — большие деревянные ящики, на которых нарисован бокал, обозначающий, что внутри что-то хрупкое. И написано — «не кантовать». Откуда-то сверху вниз головой, кроной вниз свешивается дерево с голыми ветвями. Осень. Любимая Пушкиным пора.

Первый на сцену выходит актёр Дмитрий Супонин, про которого в программке написано, что он и отец Марьи Гавриловны из «Метели», «и, может быть, он и есть покойный Белкин, чьи записки мы сегодня играем», — последнее в программке под вопросом, что сразу определяет условия игры. Что-то всерьёз, как всегда у Гинкаса, во что-то — сыграют, о чем-то — только расскажут, что тоже случалось не раз. Гинкас есть Гинкас, за то его и любят.

Слова, с которых начинается описание в «Метели» Марьи Гавриловны, Гинкас вкладывает в уста играющей её Полины Кугушевой — и про то, что была воспитана на французских романах, и про то, что «следственно была влюблена». Режиссёр дорожит каждым пушкинским словом, точно в каждое вглядывается, вытаскивая на свет. Потому и эпиграф из Жуковского тоже включается в спектакль. По той же, верно, причине в спектакле не раз возвращаются к написанным в те же болдинские дни «Стихам, сочинённым ночью во время бессонницы»: «Жизни мышья беготня…/ Что тревожишь ты меня? <…> Я понять тебя хочу,/Смысла я в тебе ищу…», — что имел в виду Пушкин? В чём смысл метели для героев «Метели»? Кого нам жалеть в «Выстреле» — графа Б., который наконец растерян и испытывает страх, чего так хотелось Сильвио, или Сильвио, который так бессмысленно прожил жизнь ради одного выстрела?

«То так, то пятак, то денежка» — с этих слов всё начинается, потом на разные лады то один, то другой повторяет эти слова, которыми — тайны нет — по словам его близкой приятельницы Смирновой, Пушкин изображал, как сердце бьётся от радости. «Любимая присказка Пушкина», — объясняет в спектакле Владимир из «Метели» частое появление этих слов.

Какая ж радость в «Метели»? Почти до самой развязки — одни страдания и сердечные муки, и Марьи Гавриловны, и Владимира, а потом и Бурмина, и несчастных её родителей. А в «Выстреле» и вовсе никакой радости нет, сплошь — печали и беспокойства, кого ни коснись. Герой погибает — правда, где-то далеко.

Взяв в своё очередное пушкинское путешествие юную поросль ТЮЗа, Гинкас и радость приводит извне. У Пушкина любовники были в переписке, — актёры объясняют то ли друг другу, то ли публике: чатились, смс, значит… у Пушкина — «сетовали на судьбу»: «А что такое сетовать?» — «Посмотри потом, в интернете».

Два часа без антракта идёт спектакль, час двадцать — «Метель» и потом сорок минут — «Выстрел», и чем дальше, тем сильней утомляют перебивающие пушкинский текст цитаты из Википедии про Болдинскую осень или другие цитаты из Википедии, которые к финалу звучат всё чаще и назойливее. Хотя, если судить по зрительским реакциям, далеко не все в зале читали «Повести Белкина» и многие явно не ждали таких развязок.

Узнать Гинкаса в этом спектакле можно.

По бесстрашному заглядыванию за границу бытия, например. Гинкасу, кажется, в любой истории интереснее всего про игру героя со смертью, и он не видит большого греха в том, чтобы и тут позволить себе вольность или даже хулиганство, в духе Дон Гуана, приглашающего Командора в гости. Всё как Пушкин прописал.

Везде, где история приближается к могильному хладу, Гинкас начинает шалить: Бурмин, например, является к Марье Гавриловне с букетом гвоздик, не забывая две поминальных сунуть в руки застывшему как монумент на стуле отцу Марьи Гавриловны… Или — сцена первой дуэли в «Выстреле», которую Сильвио обрывает и откладывает для более удобного случая. Медленно-медленно открывают дуэльные ящики и время как будто растягивается, а воздух становится разряженным. Тут — настоящий Гинкас, тут так и хочется обратить внимание всех, кто никогда не видел его спектаклей с Гвоздицким, Гординым, Ясуловичем, воскликнуть: вот так это было!

Впрочем, справедливости ради, интригу пушкинских повестей, в обеих почти детективную, когда развязка неизвестна почти до самого конца, Гинкас крепко держит в своих режиссёрских руках.

Вчитываясь в программку, обращаешь внимание на то, что сегодня Леонид Кондрашов — Неизвестный, то есть, Бурмин и Граф Б, а в другом спектакле он же будет играть молодого офицера, поменявшись ролями с Евгением Кутяниным. Взаимозаменяемость — удобная штука, имея в виду, что новый спектакль — совместный проект театра и известного продюсера Леонида Робермана.

Понятно, что Гвоздицкого, Гордина, Ясуловича в прежних его спектаклях никем другим заменить было нельзя. Выбор был бескомпромиссным. Другие актёры. Другое время. Пушкин — по-прежнему наше всё

В финале ящики раскрывают… важно, конечно, что там внутри, но пусть это увидят те, кто придет на спектакль. Для Гинкаса эта тайна, наверное, важная, как и другие, им раскрытые и еще не раскрытые.

Думается, что Пушкин одобрил бы весёлое дурачество, вроде кувырков, которые проделывают актёры, выходя на аплодисменты, а цитаты из Википедии и его бы, пожалуй, раздосадовали. В конце концов, не понял, не знаешь — и чёрт с тобой.