Евгений Александрович Мравинский лишил сна и покоя самую мирную ячейку советского общества — профком. Сам главный дирижёр оркестра Ленинградской филармонии за помощью в организацию не обращался. За ненадобностью. Но музыканты Заслуженного коллектива часто искали там защиты от его «культурного садизма» во время репетиций.
Мравинский искренне недоумевал: «Сделаешь замечание — обижаются, попросишь повторить партию — бегут в профком…» Проверить достоверность претензий было практически невозможно. Маэстро не допускал случайных людей к черновой работе.
Занятия с оркестром много лет проходили по строго заведённым правилам. За несколько минут до 11 утра Евгений Александрович следовал на рабочее место на длинных, как у цапли ногах. «Уютный» вязанный кардиган с заплатками на локтях, пришитыми руками жены, скрывал аристократическую худобу. Мравинский располагался на стуле контрабасистов — своеобразный привет себе 20-тилетнему и Ленинградской консерватории, куда его не приняли как раз на этот инструмент. Вытянутый носок ботинка как стрела направлен в сторону оркестра. Спуска артистам точно не будет. Подопечные знали: если из партитуры на пульте свисают «хвостики» — закладки, — значит, вчера было не всё в порядке. Мравинский говорил, что, если с оркестром ежедневно не работать, он умрёт. Каждый музыкант был обязан сыграть наизусть свою партию, если его разбудить ночью.
Мравинский предпочитал концертам долгие и изнуряющие репетиции. Он считал, что в концерте есть что-то противоестественное — его окончательность враждебна творчеству. «На генеральной репетиции можно всегда что-то изменить, что-то исправить, подняться ещё на ступеньку выше», — говорил Евгений Александрович. После удачного финального прогона дирижёр благодарил музыкантов за полную самоотдачу. Кто-то из оркестра тихо спрашивал: «Маэстро, значит, концерта завтра не будет?» Правдивая история или очередная байка из собрания артистов — не столь уж и важно. Главное, что в коллективе Мравинского были не только «стукачи», но и его единомышленники.