Музыка и музЫка в поэзии и прозе Пушкина

«Из наслаждений жизни Одной любви Музы’ка уступает» — эти слова Пушкин, ценитель музыкального искусства, вложил в уста Дон Жуана в «Каменном госте». Не удивляет музыка? Или по сложившейся привычке тянет объяснить ее «поэтической вольностью»?

Да, в воле Пушкина было выбрать именно такой, архаичный вариант: уже практически везде звучала «мУзыка». «Младшей» нормы придерживались уже и Карамзин, и поэты пушкинской поры — Рылеев, Баратынский, Грибоедов… Да и родной дядя Пушкина — Василий Львович — следовал новой речевой моде. Трудно сказать, как произносил это слово Александр Сергеевич в жизни — проза не хранит ударений. Но, когда речь шла о Россини, он скорее имел в виду мУзыку, а не музЫку (в XIX в. итальянская musica победила в русском языке французскую musique). В поэзии же он — «архаист» и последовательно придерживается «старшей» нормы.

Например, в «Руслане и Людмиле», когда описывает побег главной героини: Бежит в серебряную дверь; Она с музы̀кой отворилась, И наша дева очутилась В саду. «Архаизм» мотивирован — его требуют «дела давно минувших дней, преданья старины глубокой».

Историческая правда не терпит новомодного произношения и в «Борисе Годунове», в реплике Марины Мнишек: Мы, старики, уж нынче не танцуем, Музы̀ки гром не призывает нас.

Но ведь и в современном Пушкину действии, в «Евгении Онегине»: Музы̀ка у̀ж гремѐть уста̀ла; Толпа мазуркой занята; Кругом и шум и теснота, и звучит признание автора: Люблю музы̀ку экосезов. Зачем тут «музыкальный историзм»? Возможно, для торжественности, для придания стиху «высокого» звучания, достойного «искусства муз» (а музыка с греческого переводится именно так).

Итак, есть три причины быть орфоэпическим архаистом: повествование о далеком прошлом, историческая правда, торжественность момента.

И это имеет смысл держать в уме. Чтобы не испортить музыкой своего чтения возвышенную музыку пушкинского стиха.