Эксклюзивное интервью с Кшиштофом Пендерецким

Дата публикации: 5 июля 2011

— Маэстро Пендерецкий, благодарю Вас за согласие на это интервью. Меня зовут Роман Берченко, я заместитель директора радиостанции «Орфей». Это единственная в России радиостанция, которая 24 часа в сутки транслирует академическую музыку и рассказывает о ней. Мы очень рады, что смогли встретиться с Вами и задать Вам вопросы, которые интересуют наших слушателей.
Я хотел бы начать с подарка и передать Вам запись Вашего сочинения «Violoncello totale», написанного Вами специально для конкурса Чайковского. Это исполнение Эдгара Моро, которое признано лучшим.
— Спасибо. Я еще не слышал это сочинение.
— Я хотел бы начать со своих впечатлений от этой музыки и задать Вам вопросы, касающиеся этого сочинения. Мне оно кажется проекцией Вашего творчества в целом. Объясню почему. Там есть очень многие черты, которые я как музыковед по образованию, вижу в других Ваших сочинениях. Это, прежде всего, поиски тембровой выразительности — необычайно богатая тембровая палитра… Там есть замечательный момент, когда посередине сочинения музыка растворяется и как бы уходит в не-музыку. Это тоже очень симптоматично, мне кажется. И еще я обратил внимание на трехзвучный мотив — это то ли Кадеш, то ли армянская монодия… Фригийский мотив, которым заканчивается сочинение, мы его слышим два раза: первый раз широко, а второй раз кратко, в конце — это как бы проекция Ваших духовных сочинений. И в этом смысле «Violoncello totale» очень классичное, зрелое, и очень ярко представляет Ваше творчество в целом. Думали ли Вы об этом, когда писали это сочинение?
— Конечно, я не планировал представлять в этом маленьком произведении все мое творчество. Я отдавал себе отчет в том, что в конкурсе будут участвовать великолепные виолончелисты, чей уровень очень высок. Поэтому в «Violoncello totale» заложено много технических трудностей. Точно так же это сочинение можно назвать «Каприччио» — это было бы еще точнее. В нем не использованы цитаты из других моих сочинений, но представлены композиторские приемы, которые я применяю еще с 60-х годов, начиная с «Каприччио для Зигфрида Пальма». Зигфрид вдохновлял меня, он играл очень авангардно и всегда вкладывал в исполнение что-то свое.
Эксклюзивное интервью с Кшиштофом Пендерецким
— Как возникла идея пригласить Вас в состав виолончельного жюри конкурса имени Чайковского? Было ли для Вас это неожиданным?
— Это была инициатива генерального директора конкурса, Ричарда Родзинского, которого я знаю очень давно — с 1960-х годов. Мы познакомились, когда он был еще студентом и писал кандидатскую диссертацию на тему моей музыки. Ричард мне позвонил и пригласил в жюри. Этому способствовал также маэстро Гергиев, которого я тоже очень хорошо знаю. Это была их совместная инициатива.
— Можно ли назвать виолончель Вашим любимым инструментом? Если да, то почему?
— Так сложилось, что на протяжении моей довольно долгой композиторской жизни я встречал великолепных виолончелистов, которые играли мою музыку. Началось все с Зигфрида Пальма — с ним я познакомился еще в 50-е годы, он был тогда концертмейстером оркестра в Кёльне. Он играл музыку, которую тогда никто не хотел играть. Затем я подружился со Славой Ростроповичем и написал для него много произведений, в том числе — по его просьбе — сочинение для его конкурса в Париже. Это был один из первых, а, может быть, даже и первый конкурс. Я написал тогда опус «Per Slava» который, к счастью, исполняется до сих пор. Я вообще стараюсь писать произведения, которые не забываются сразу, а исполняются. Потом я дружил с Борисом Пергаменщиковым, для которого я сочинил Дивертисмент, который тоже часто исполнялся. Кроме того, с Давидом Герингасом, который тоже входит в состав жюри нынешнего конкурса Чайковского… С Иваном Монигетти… С 60-х годов виолончель стала для меня универсальным инструментом, учитывая ее строение. Ведь корпус виолончели также можно использовать в качестве инструмента — играть можно не только на струнах. Естественно, произведения, которые я написал для виолончели, связаны с моими друзьями-виолончелистами, созданы в расчете на них.
— Среди тех замечательных виолончелистов, которых Вы назвали, недосягаемой вершиной возвышается Мстислав Ростропович. Можно ли сказать, что при всем богатстве Вашего общения с этим инструментом, виолончель для Вас — это, прежде всего, голос Ростроповича?
— Да. Он излучал музыку, жил музыкой. Его игра воплощала всю его личность. Кроме того, Слава был, пожалуй, единственным виолончелистом, который играл очень много новой музыки. Более 100 концертов было сочинено для него, и неисчислимое множество камерных произведений.
— Начиная со знаменитой Симфонии-концерта Прокофьева…
— И Прокофьев, и Шостакович… Все для него писали…
— Вы не раз говорили, что не видите сегодня ярких композиторских имен. А что Вы можете сказать об исполнительстве? Кого из музыкантов Вы открыли для себя в последнее время? Может быть, это случилось в эти дни, на конкурсе Чайковского?
— Наш разговор вращается вокруг виолончели, а ведь я дирижировал недавно в Петербурге своим «Concerto Grosso» для трех виолончелей с оркестром. В числе исполнителей были великолепные молодые виолончелисты: Клаудио Бохоркес — (кстати, ученик Бориса Пергаменщикова), затем Даньюло Ишизака — немецкий музыкант с японскими корнями…
Конечно, я пишу не только для виолончели. Есть причина, по которой я написал столько произведений для струнных. Еще мальчиком я хотел стать скрипачом-виртуозом, я вовсе не собирался быть композитором. Я писал произведения для себя. Во время войны и в послевоенные годы не было нот. Мы потеряли все. Наш дом был ограблен, забрали все. Поэтому я должен был сам писать для себя композиции. Мой профессор, у которого я учился в маленьком городе Дембица, тоже писал для меня, но мне это очень не нравилось. И в возрасте 6-7 лет я уже сочинял. Это была просто необходимость. Я по-прежнему хотел стать виртуозом. Потом композиция победила, и скрипка была отставлена.
— Маэстро, Вы замечательный садовник, известный ботаник, знаменитый дирижер. Но, прежде всего, Вы — композитор, признанный всем миром самым великим из ныне живущих. Ян Сибелиус как-то сказал: «Последние 30 лет я работаю живым классиком». Как Вы себя чувствуете в этой роли?
— Если думать о себе так, можно впасть в нехорошие склонности, это очень опасно. Это тема, которая меня не интересует. Я радуюсь, что мои сочинения исполняются и их понимают, но я никогда не думаю о том, какое место занимает моя музыка в настоящее время. Вообще-то, это занятие для музыковедов.
— Вы были одним из лидеров музыкального авангарда. Чем была для Вас авангардная музыка — религией, протестом против господствовавшей идеологии, желанием вкусить запретный плод, образом жизни, способом мышления?
— Стремление сломать традиции началось в первые послевоенные годы. Мы все хотели забыть об ужасах войны и строить новый мир. Каждый на своем поле, так, так умел. Авангард возник в Германии, во Франции, в Италии, но очень быстро дошел до нас, хотя — я говорю о 50-х годах — почти никаких контактов между нами не было, так как невозможно было получить заграничный паспорт. Это было несколько легче, чем у вас, в России, но до конца 50-х годов выехать на Запад было большим счастьем… Авангард возник и в скандинавских странах, и в Америке — это был новый язык, при помощи которого мы хотели разговаривать друг с другом. Однако самым важным направлением для меня тогда была электроника. Я хотел открыть то, что вообще до того не существовало. В 1957 году была организована электронная студия в Варшаве — очень быстро, всего через год или два после того, как это возникло в Кельне, в Милане. И это стало, пожалуй, переломным моментом в моей жизни. Я столкнулся с чем-то абсолютно до этого неизвестным. И, собственно, мои первые сочинения были попыткой воспроизведения этих электронных звуков обычными инструментами, которые я знал. А знал я лучше всего именно струнные инструменты. Так что я занимался экспериментами, и даже не столько с виолончелью, сколько с контрабасом, который гораздо больше для этого подходил.
— Одно из ключевых событий Вашей творческой жизни — переход от авангарда к неоромантизму и неоклассицизму…
— Я не люблю этого определения — неоромантизм — потому что это неверно. Кто-то когда-то написал, кажется, в английской энциклопедии, о моем романтизме. На самом деле это был период приближения к романтизму, попытки продолжения романтических традиций, и он продолжался недолго — всего 4-5 лет. Первый концерт для скрипки с оркестром, опера «Потерянный рай», Вторая симфония… Но потом, как мне кажется, я нашел свой собственный язык. В нем, безусловно, есть элементы романтизма, но они не определяют мой стиль.
— Согласны ли Вы с тем, что написанное Вами с конца 70-х годов гораздо более классично, более традиционно, чем-то, что Вы делали в конце 50-х — 60-х годах?
— Я думаю, такова судьба всякого авангарда. Например, в живописи: кубизм существовал четыре года, потом к нему примкнула масса художников, но те, кто придумали кубизм, например, Пикассо, в это время пошли уже в другую сторону. Я думаю, что даже крупные открытия, когда они становятся классикой, обыденностью, перестают меня интересовать, и я иду дальше.
Но Вы задали вопрос, на который я не ответил. Это касается религиозной музыки. Я говорю о 50-х годах, когда так же, как у вас, в России, хотя, может в меньшей степени, в Польше боролись с религией. Я решил занять определенную позицию. И, конечно же, это никак не могла быть ждановская эстетика. Одним из направлений, где я мог противостоять ждановщине, была электроника, которую я в это время открыл для себя. А другим течением, где я мог выразить свою позицию, была религиозная музыка. И здесь есть одна особенность. Я известен как автор католических произведений, но это не так. Например, сразу после того как были сочинены «Страсти по Луке», я написал «Утреню» и потом еще несколько православных произведений, а затем я сочинил «Семь врат Иерусалима» — там в середине есть фрагмент на древнееврейском языке. Я написал «Кадеш». Так что религиозная музыка меня интересует в очень широком аспекте.
Эксклюзивное интервью с Кшиштофом Пендерецким
— Говорят, что Софья Губайдулина, услышав первые опусы в середине и конце 70-х годов, которые можно назвать «новой простотой», в том числе Ваши, сказала: «Я не сдамся». Не был ли для Вас отказ от авангарда капитуляцией, отречением?
— Я никогда не отрекался. Это новый авангард, как мне кажется, это поиски языка. Мы начали разговор с маленького произведения «Violoncello totale». Оно написано на моем языке. Вы искали какие-то связи с 60-ми годами. Да, это так. Но это всё мой язык. Мне кажется, в 70-е годы я произвел какой-то синтез, то есть было много элементов авангарда, но по-другому записанного. Например, в Концерте для скрипки есть кластеры, но подробно расписанные на инструменты, совсем не так, как я писал в 60-е годы.
— Следующий вопрос связан с Вашим высказыванием, которое меня очень заинтересовало. Вы говорите: «Цвет каждого звука меняется в зависимости от моих ощущений. Я использую цвет, записывая нотный текст». И другое Ваше высказывание, в связи с Вашей музыкой к фильму Вайды «Катынь»: «Тона моей музыки к этому фильму густые, насыщенные, в основном темные, с обилием оттенков, отнюдь не монохромные». Значит ли это, что подобно Римскому-Корсакову, Скрябину и другим композиторам, Вы слышите музыку в цвете?
— Часто да, но это не так конкретно, что, если я слышу трубы, это должен быть красный цвет, а валторны — например, оранжевый. Однако у меня часто возникают ассоциации между звуком определенных инструментов и каким-либо цветом. Струнные, как правило, связаны для меня с зеленым цветом. Сонористика в моем представлении связана с цветом, но не так четко, как у Скрябина. Я не хочу выдвигать никаких теорий, это предназначено для моего частного пользования. Когда я делаю наброски, я связываю это с цветом, чтобы потом вспомнить, что, например, здесь должны быть медные духовые…
— Не могу не спросить Вас о Ваших неоконченных сочинениях, тем более что среди них произведения, тесно связанные с русской культурой: «Страсти по Иоанну» на основе глав романа Булгакова «Мастер и Маргарита», оратория (по другим сведениям — цикл песен) на стихи Сергея Есенина. Что Вы пишете в эти месяцы и недели, как движется работа? Когда и где мы услышим премьеры?
— Я все время занят сочинением музыки, это мое основное занятие. Даже здесь, работая в жюри, я делаю записи моих композиций. Замыслов очень много, но не все воплощаются в жизнь. Чтобы все их выполнить, я должен был бы жить двести, триста лет. Но то, о чем вы вспомнили, это другое. Я обязательно хочу к этому вернуться и написать. Я сочинил сейчас два больших цикла песен с оркестром. Один — это Восьмая симфония, второй — произведение для Года Шопена. Я очень хотел бы написать цикл песен на стихи Есенина, для баритона, я даже подобрал тексты. У меня готово что-то вроде либретто. Второй опус, о котором Вы спросили — «Страсти по Иоанну». Я собираю тексты для этого произведения. «Страсти» нельзя сочинить в течение одного, двух месяцев или даже года. Я думаю, что это будут совсем другие «Страсти», не такие, как раньше.
— Работа продолжается, и у нас есть надежда…
— Надеюсь, что эти произведения, которые я запланировал и хочу написать, будут закончены.
— Когда мир услышит Вашу Девятую симфонию?
— С Девятой симфонией — это как с сочинением Реквиема. Существуют опасения, что он может стать последним произведением. Но я, однако, пережил это: написал Реквием и жив. То же самое с 9-й симфонией. Конечно, есть случаи, когда композиторы писали намного больше симфоний, но в традиции с середины 19-го века и до нашего времени, за исключением Шостаковича или Мясковского, композиторы не пишут большего количества симфоний. А Девятая означает, что цикл уже закончен. А я не хотел бы заканчивать цикл. Я надеюсь, что успею еще написать Девятую симфонию.
— В будущем году музыкальный мир будет отмечать 100-летие со дня рождения Джона Кейджа. Были ли Вы знакомы, оказал ли он на Вас какое-то влияние, как Вы оцениваете сегодня его сочинения, его роль в истории музыки ХХ века?
— Он оказал большое влияние, особенно на композиторов моего круга, то есть Западной Европы, Польши. Это был скорее философ в музыке, чем композитор. Но благодаря ему музыка вырвалась из заколдованного круга. То есть можно выйти на эстраду с несколькими аппаратами, например, радио, и включить их, и это является произведением. Конечно, эта затея выгладит абсурдно, но ведь прав только тот, кто это придумал. Есть много таких вещей, которые он предложил, не сочиняя никаких произведений, а только предлагая что-то, что казалось до того невозможным. Я думаю, что в определенный период он сыграл очень важную роль в музыке.
— Если из всей музыки, которую Вы написали, Вам позволят сохранить только одну партитуру, что Вы выберете?
— Я не знаю… Может быть, «Страсти по Луке».
— А если Вам предложат выбрать одно-единственное сочинение из всей европейской музыки, что Вы оставите для потомков?
— Мессу си минор Баха.
— Назовите, пожалуйста, людей, которых Вы считаете самыми великими в истории, в искусстве…
— Это тоже трудный вопрос… Я не знаю. Если это наука, например, то есть очень много имен. Но, поскольку я занимаюсь природой, то, пожалуй, Дарвин является для меня ученым всех времен.
— У Вас огромный педагогический опыт. Многие годы Вы были ректором Краковской Высшей музыкальной школы, вели класс композиции в Йельском университете (США), в других консерваториях и университетах. Что Вы говорите студентам на первом уроке, на первой лекции?
— Я поступаю точно так же, как мой первый педагог. Мне было семнадцать лет, я рано сдал выпускные экзамены, и отец отправил меня в Краков. Он нашел преподавателя по теории музыки, и я приехал, как помню, с очень тяжелым чемоданом, в котором были мои композиции: концерты для скрипки, для фортепиано. И этот педагог, Игнацы Сколышевский, направил меня в сторону композиторской деятельности. Просмотр моих сочинений занял у него три дня, затем он позвал меня поговорить и велел забыть все, что я написал, и начать уроки контрапункта. Я думаю, это было очень умное решение.
— Для кого Вы пишете музыку? Кто Ваш идеальный слушатель?
— В первую очередь я пишу, конечно, для себя. Я рад, если нахожу слушателя. Но сочинение музыки — это моя потребность, моя единственная возможность, так как я не очень светский человек, у которого множество друзей. Я, скорее, человек спокойный, замкнутый в себе, и музыка является для меня чем-то вроде языка, на котором я говорю, пожалуй, легче всего.
— Не секрет, что аудитория академической музыки резко сократилась в последние десятилетия. Говорят даже о смерти классической музыки. Считаете ли Вы ситуацию катастрофической?
— Нет. Я тоже когда-то так думал и даже писал об этом, но затем изменил свое мнение. Это не так. Никогда раньше не было таких возможностей, такого доступа к классической музыке, такого количества фестивалей. Только в Польше их проходят десятки. В каждом городе сегодня проводится несколько фестивалей. Исполняется очень много классической музыки. Так что, я думаю, ситуация выглядит иначе: классическая музыка овладела людьми, она постоянно исполняется по радио. Нам, конечно, кажется, что должно быть больше классической музыки и меньше, скажем, поп-музыки. Но серьезная музыка занимает свое место, и никогда еще у нее не было столько слушателей. Конечно, часто повторяется одно и то же — скажем, постоянно исполняются «Времена года» Вивальди, а можно было бы исполнить и другие его произведения. Из симфоний Бетховена играют в основном Седьмую, Девятую, конечно, Пятую, но Четвертая и Восьмая почти не исполняются, а они великолепны. Но это уже другой вопрос…
— Вы как-то сказали: «Сегодня Бетховена, как и многих других классиков, присвоила массовая культура». Вы — самый популярный в мире современный композитор, увенчанный лаврами, премиями, признанный официально великим и самым лучшим. Как Вы думаете — не присвоила ли массовая культура и Вас?
— На это, конечно же, нужно время. Вообще-то, я помню, как в 60-е годы над моей музыкой смеялись. Смеялись также и музыканты. Никто не хотел этого играть. Несколько крупных оркестров воспротивились и не исполнили, например, «Плач по жертвам Хиросимы». Помню, оркестр Радио в Стокгольме, оркестр РАИ (Оркестр радио и телевидения Италии, прим. ред.) в Риме, оперный оркестр в Мюнхене — сказали, что не будут играть эту музыку, так как она может уничтожить инструменты, и так далее. Это было не так просто, но, я думаю, что трудно требовать, чтобы все произведения исполнялись…
— Вопрос о средствах массовой информации. Тот, кого нет на экране телевидения, на новостных сайтах Интернета, на первых полосах газет и обложках журналов — тот сегодня как бы не существует. Вы согласны с этим? Заботит ли Вас Ваш образ в СМИ? Пытаетесь ли Вы его контролировать, улучшать?
— Как мне кажется, в России я более известен, чем в Польше — в качестве композитора. Отнюдь не везде моя музыка популярна. Кроме того, я не считаю, что мои сочинения должны исполняться повсюду, что я должен часто мелькать на экране телевизора. Нет. Я, скорее, спокойный человек. Я думаю, что если музыка хорошая, она найдет свое место, свой уголок.
Эксклюзивное интервью с Кшиштофом Пендерецким
— Вы говорили, что занялись дирижированием во многом для того, чтобы исполнить Ваши произведения так, как они были задуманы. Однако сегодня Ваш репертуар обширен и универсален. Остается ли для Вас актуальным вопрос верной интерпретации Ваших сочинений? Кто еще, помимо Кшиштофа Пендерецкого, умеет хорошо дирижировать музыкой Кшиштофа Пендерецкого?
— Я вовсе не утверждаю, что являюсь наилучшим интерпретатором собственной музыки. Вовсе нет. То, что я говорил, к тому же очень давно, относилось к тем моим сочинениям, которые были написаны на новом языке, при помощи новых знаков. Эти знаки надо было учиться читать. Случалось несколько раз, что я не узнавал собственное произведение, когда его исполняли. Однако позже я отказался от этого способа записи и давно уже пользуюсь обычной нотацией. Я счастлив, что великие дирижеры дирижировали моей музыкой, — начиная с Юджина Орманди, Герберта фон Караяна… Зубин Мета, Лорин Маазель… Сейчас Валерий Гергиев. Это счастье. Точно так же мне очень везло с великими инструменталистами.
— Вы много вспоминали о Вашей дружбе с Мстиславом Ростроповичем, например, о том, как в день знакомства выпили вместе по традиции бутылку водки и сразу стали друзьями…
— Сначала шампанское, а потом водка была…
— Про шампанское пресса не упоминала. Говорили Вы о Вашем знакомстве с Дмитрием Шостаковичем. Упоминали Вы и о том, что общались со Святославом Рихтером, однако почти ничего о нем не рассказывали. Каким запомнился Вам этот гениальный музыкант?
— Рихтер очень часто приезжал в Польшу. Он не очень хотел выступать в столице, в Национальной филармонии, но охотно играл, скажем, в Закопане (это маленький город в горах в Польше), в гостинице, где был зал на 100–150 мест, и он играл там на очень плохом рояле. Я даже был на концерте, когда он играл просто на пианино, так как не было рояля. Это был гениальный музыкант, таких уже нет. Его можно сравнить, может быть, только с Гергиевым. Эта естественная музыкальность, которой нельзя научиться. С Рихтером я встречался несколько раз, он играл то, что в Польше почти никто не играет и не умеет играть: например, «Метопы» и «Маски» Шимановского на одном концерте. Очень трудная музыка. Даже сейчас, даже для меня, для композитора. Эти произведения трудно слушать, безумно сложная музыка. А он приезжал — именно в Закопане и играл для ста слушателей. Собственно, совершенно случайных. Он меня просто ослепил. Он играл и в больших залах — я помню его потрясающий концерт в Краковской филармонии. Мы за ним ездили по всей Польше, чтобы его послушать. Это был гениальный пианист.
— В молодости Вы работали на Экспериментальной студии Польского радио, где создавали свои электронные композиции. Слушаете ли Вы радио сегодня?
— В этой студии я написал немного сочинений — в основном музыку для театра, кино. Я зарабатывал этим деньги. Но, как я уже говорил, электронная музыка меня сформировала, хотя я написал в этой технике только два произведения: «Псалом 61» и «Бригада смерти», которую открыли именно сейчас, через 50 лет. Скоро она прозвучит на радио. Это тема, к которой я бы не хотел возвращаться.
— А сами Вы слушаете радио?
— Собственно, нет. Мне все мешает. Я также очень редко хожу на концерты, разве что здесь, в Москве — но я должен как член жюри. А так нет. Я каждый день стараюсь что-нибудь написать. Я всегда начинаю одновременно сразу несколько произведений, а потом годами работаю над их окончанием. Например, Польский реквием я закончил только через 24 года. Есть несколько сочинений, которые создавались очень, очень долго.
— У Вас множество наград, премий, орденов. Какая награда для Вас самая ценная?
— У меня очень много наград. Я не знаю… Думаю, что самые важные награды — всегда самые первые. Например, по окончании учебы я обязательно хотел поехать в Дармштадт, на курсы современной музыки. Они там организовывались с середины 50-х годов. Каждый год я писал заявление на заграничный паспорт, и не получал его. Наконец, я прочитал в газете, что объявлен конкурс для молодых композиторов, а первая премия — это именно загранпаспорт для поездок на Запад. Я решил тогда, что должен получить эту премию. Я написал три композиции в разных стилях, выиграл все премии и получил паспорт, но к тому времени уже передумал ехать в Дармштадт — я поехал в Италию.
— Ваша внучка названа в честь Вашей жены. Это отражает главенствующую роль пани Эльжбеты в семье Пендерецких?
— Мою внучку зовут Мария Эльжбета. Эльжбета — это второе имя. Конечно, моя жена играет очень важную роль — она организует мою жизнь. Она организовывает также концерты, она директор Бетховенского фестиваля, на который иногда меня тоже приглашает. Но, кроме того, она освобождает меня от того, чего я не люблю — от написания электронных писем, факсов. Всё это делает моя жена. Иначе я бы просто погиб. А внучка — что ж, каждый дедушка знает: когда появляется первый внук или внучка, весь мир меняется. Это гораздо важнее детей, только тогда начинаешь понимать, что такое ребенок.
— Разделяет ли пани Эльжбета Вашу любовь к виолончели? Мы знаем, что она курирует фестиваль виолончелистов имени Пабло Казальса…
— Да. Этот фестиваль проходил в Пуэрто-Рико. Я был директором — но только номинально, а жена организовывала весь этот фестиваль. И, собственно, этот фестиваль в течение 10 лет мы вели вместе с женой. Я был советником моей жены.
— Перейдем к Вашему парку. Пресса писала, что в 2007 году там работало семь садовников. Однако сад постоянно разрастается. Сколько людей там трудится сейчас?
— По-разному в разное время. Это ведь 30 гектаров, парк расширился, но у меня есть механизация — несколько тракторов, которые заменяют десять человек. Так что в моем парке и сейчас работает не больше семи-восьми человек. Летом это мое основное занятие.
— В своем парке Вы такой же диктатор, как за дирижерским пультом? Приходилось ли Вам наказывать нерадивых или ленивых работников?
— Нет, я в жизни не диктатор. К сожалению, меня никто не боится — ни в доме, ни в парке. Они знают, что я никого не могу обидеть.
У нас сейчас серьезные планы — в следующем месяце начинаем строительство концертного зала прямо рядом с моим парком. Министерство придумало название, которое мне не нравится — международный музыкальный центр имени Кшиштофа Пендерецкого. Мы получили грант от Европейского Союза и строим Академию — я это так называю. Но в ней будут обучаться не композиторы — я не верю, что можно научить писать музыку, — а инструменталисты.
— Когда-то Вы говорили, что стараетесь не играть в Вашем саду, чтобы не навредить деревьям. Однако сейчас Вы строите в саду Международный музыкальный центр, где, конечно, будет звучать много музыки. Почему Вы изменили намерение не играть в саду? Ваши деревья дали согласие на музыку?
— Это была шутка. Я слышал, что на растениях ставились эксперименты. Например, под музыку Баха и Вивальди они росли очень хорошо, а сыграли Шенберга — и они все завяли. Этот музыкальный центр, Академия — самое важное предприятие для меня сейчас. И я буду этим заниматься. Я хотел бы оставить после себя что-то — не только музыку, не только деревья. Я хотел бы создать для молодых, способных людей возможность получить образование. Мы уже организовывали такие курсы, приглашали очень известных музыкантов. Это будет расширенное гуманитарное образование.
— В Вашем парке растут дубы и тополя из России. Собираетесь ли Вы пополнить Вашу коллекцию русских саженцев в этот приезд?
— Как раз сейчас у меня совсем нет на это времени, но я посадил много кленов, которые купил в ботанических садах Москвы и Петербурга. Эти клены были привезены в Россию из Манчжурии, очень интересные виды, которых у меня не было. И теперь они прекрасно растут.
Эксклюзивное интервью с Кшиштофом Пендерецким
— Какие качества Вы больше всего цените в людях?
— Открытость, искренность.
— Что Вы больше всего ненавидите?
— Боюсь фальшивых людей, притворных друзей.
— Есть ли у Вас враги?
— У меня очень много врагов, особенно среди композиторов — пожалуй, среди них больше всего.
— Вы легко прощаете обиды?
— Я забываю обиды. Я не тот человек, который не помнит их всю жизнь. Я взрывной, могу взорваться, но через час забываю.
— Хотели бы Вы изменить что-то в своей жизни, будь у Вас такая возможность? Что именно?
— Мне хотелось бы иметь больше времени для моего парка, моего сада. Я должен содержать парк. У меня там работает с десяток человек, и я должен зарабатывать деньги, должен ездить по миру. Вместо того чтобы сидеть и сочинять. Но может, это и хорошо. Иначе я мог бы впасть в этакий производственный цикл в сочинении музыки, и это кончилось бы плохо.
— Если бы Вам предложили вернуться в прошлое, какой год Вы набрали бы на машине времени?
— Я бы вернулся в 60-е годы — в этот период возникло больше всего новых направлений в моей музыке и моих новых произведений, но не все они были закончены. У меня есть наброски сочинений, которые я не завершил тогда. У меня была такая дикая мысль, что я должен вернуться к ним и попробовать закончить. Наверное, я это сделаю.
— Что Вы считаете главным событием своей жизни?
 — Конечно, это музыка, но и мои деревья, которые я посадил и которые пустили корни. Это подтверждение того, что я был — след, который я оставляю после себя. Я много ездил по миру, жил в разных странах, но с тех пор, как я посадил деревья в Лусовицах — так называется эта местность — теперь я жду возвращения туда. Когда-то я ждал отъездов, а теперь жду возвращения. Я думаю, что это важное изменение в моей жизни.
— О чем Вы жалеете больше всего?
— У меня нет каких-то поводов жалеть. Я думаю, что я достиг всего, чего хотел. Единственное, о чем я жалею — о тех произведениях, которые не написал. Я мог их написать, но не успел.
— Сбылись ли Ваши мечты? О чем Вы мечтаете сейчас?
— О том, чтобы иметь больше времени. Это самая большая моя мечта сейчас. Иметь пять свободных месяцев, написать симфонию и сидеть за моим столом в Лусовицах.
— Вы счастливый человек?
 — Да.
— Большое спасибо за это интервью.

Последние события

Объявлена программа фестиваля Игоря Бутмана

Объявлена программа Второго международного джазового фестиваля Игоря Бутмана, который пройдёт с 21 по 27 июля в Петербурге. В смотре примут участие более 600 артистов, включая Квартет Игоря Бутмана.

В Петербурге стартует «Бродский Drive»

XI Международный музыкальный фестиваль «Бродский Drive» открывается 11 июля в Петербурге. Смотр соберёт любителей джаза в Шереметевском саду, рядом с Музеем Анны Ахматовой.

Мельница «Мулен Руж» снова вращается

Крылья мельницы знаменитого парижского кабаре «Мулен Руж» вновь начали вращаться спустя более года после обрушения старой конструкции. 10 июля состоялся торжественный запуск обновлённых лопастей.

Поиск по сайту