Александр Константинович Глазунов — фигура, крупная во всех отношениях: и как музыкант, и как неординарная личность… И даже внешность Глазунова поражала «масштабом», «значительностью». «Высокий, полный, даже статный, если бы не тучность и рыхлость, Глазунов производил впечатление человека, который не ходил, а словно передвигался, — писал Асафьев. — Он плыл, как гондола, никогда не спеша».
Современники восхищались силой его дарования: обширная эрудиция, всеобъемлющая память, лёгкость в разрешении музыкально-технических задач. Глазунов обладал феноменальным слухом. Дирижер Николай Малько утверждал, что даже Римский-Корсаков мог пропустить в заданиях ученика некоторые ошибки, Глазунов же — никогда.
Больше двадцати лет Глазунов был профессором Петербургской консерватории, а с 1905-го года — её директором. Глазунов пользовался огромным авторитетом у студентов. Полный и величественный, он медленно проходил по консерваторскому коридору, погрузившись в свои мысли и держа в руке неизменную сигару. Говорят, что Глазунов любил повторять: «Можно критиковать мои сочинения, но нельзя отрицать, что я замечательный директор консерватории». Глазунов действительно был замечательным директором: он отдавал своё жалованье на стипендии ученикам, при царе просил за тех, кого собирались отчислить за революционную деятельность, а после революции выбивал пайки одаренным студентам.
Рассказывают, как однажды, в голодном 1921-м году он пришёл к Максиму Горькому с очередной просьбой.
— Скрипач или пианист? — спросил Горький.
— Композитор.
— Сколько же ему лет?
— Пятнадцатый. Сын учительницы музыки… Он принес мне свои опусы.
— Нравится?
— Отвратительно! Это первая музыка, которую я не слышу, читая партитуру.
— Почему же вы пришли?
— Мне не нравится. Что же, очень жаль. Время принадлежит этому мальчику, а не мне. Надо устроить академический паёк.
— Записываю. Как фамилия?
— Шостакович.
Не только в манерах, но и в самом характере Глазунова была заложена некая ленивая «неспешность». Глазунова отличала медлительность во всём. Даже темпы Глазунова-дирижера имели тенденцию «оседать». Только в 12 часов пополудни Глазунов, по его словам, «начинал думать. Да и сам композитор часто признавался: «Я страшно ленюсь».
Наступивший 20-й век — век скоростей, век терзаний — оказался чужд музыке Глазунова. Известный критик Александр Петрович Коптяев писал: «Одного лишь не хватает Глазунову: сильных эмоций, потрясений, страданий. Окружающая его жизнь так спокойна, так уютна, так однообразна!» Только в отдельных уголках разрываемой на части Европы сохранилась прежняя тихая, счастливая жизнь. Именно там — в Лиссабоне, Истборне, Риге — музыка Глазунова в 1920–30-е годы имела большой успех. Особенно почитали Глазунова в Англии: его неоднократно приглашали дирижировать своими сочинениями британские композиторы, ему присудили почётное звание Доктора Кембриджского университета.
После Восьмой симфонии Глазунов писал мало и нерегулярно. Причины этого «молчания» кроются в повсеместном ниспровержении дорогих ему музыкальных идеалов, в изменении ценностных критериев. Вот как описывал Глазунов свои впечатления от «Концертной музыки» Хиндемита: «Я сделал вид, что слушаю сосредоточенно, приложив левую руку к щеке и крепко зажав большим пальцем левое ухо. Это облегчало мне выносить собачьи звуки…».
Парадокс, но чем дальше и быстрее идёт время, тем большую ценность для нас представляют те лучшие качества музыки Глазунова, которые более ста лет назад отмечали её исследователи: «равновесие между традицией и новшеством», поклонение красоте, «густую, непроницаемую ясность, как голубая синева неба над высокой снежной вершиной или как цвет вод горных альпийских озёр».